Юлии Смирновой в ее работе оказалась доступной некая малость, отблески непосильно грандиозной темы. При взгляде на ее диптих не вольно в памяти всплывают слова полушутливой дружеской надписи Пушкина Д.В.Давыдову при посылке “Истории Пугачева”:         ...Вот мой Пугач: при первом взгляде        Он виден — плут, казак прямой,        В передовом твоем отряде       Урядник был бы он лихой.

        Название одного из листов-рисунков Владислава Зайцева — “Раздумье”. В ночном стекле лик—отражение. Его работа тоже вызывает поэтические ассоциации, ей сродни ясные строки Николая Рубцова:

        Кому-то чрезмерным, несомасштабным покажется привлечение великих созвучий для объяснения работ молодых, входящих в профессиональную жизнь художников. Наверное, чрезмерно. Но так хочется, чтобы не оборвалась, нашла продолжение высоко взятая ими нота.
        Независимо друг от друга два автора в поиске ключевого сюжета нашли перекликающиеся решения. И у Смирновой, и в одном из рисунков Зайцева местом действия, пластической завязкой стал наполненный книгами кабинет в доме на Мойке. В библиотеке поэта скрыта завораживающая потомков тайна. Она —лучший его “портрет”, хранящий память об уединенных размышлениях, о вслушивании в историю, о рождении слова, о последних мгновениях.
        Выстраивая композицию смыслов, нелегко подобрать соответствие формы. Мы живем в говорящее разными голосами, разноликое время, в котором одновременно сосуществуют стилизация, постмодернизм, благородные попытки продлить жизнь традиций, замерших вместе с древнерусской культурой.
        Юлия Смирнова обратилась к языковым формам парсуны. Парсуна в своей промежуточности между древностью и новоевропейскими соблазнами еще сохраняла неразделенность, удерживала как главное — достоинство человеческих лиц, не обезображенных физиологизмом движений и страстей. Правота подобного подхода мерещится в объяснении А. Григорьевым Пушкина как последнего русского человека до разделения на “западников” и “славянофилов”.
        Парсунность позволяет выявлять драгоценность предметного мира, использовать и в трагическом напряжении "ковровую" праздничность, придавать каждой детали значение, раскрывающееся сообразно зрительской любознательности.
        В живописную ткань диптиха введен натуральный блеск золота. Поводом для него служат надписи на. корешках книг и золотая “басмяная” бумага, награбленная пугачевцами и пошедшая на украшение “царской” избы. Красный цвет и золото, положенные на оливковое, “санкирное” основание, искусно орнаментируют поверхность холстов.Особую роль играет знаковая перекличка деталей — сабли Пугачева с саблей, подаренной Пушкину главнокомандующим в персидскую и турецкую войну 1828 - 1829 годов И.Ф.Паскевичем, портрета-персоны Петра III с родовым гербом дворян Пушкиных... Неожидан белый попугай, клюющий в клетке “райские” яблочки. Откуда он, заместивший орла и ворона "разбойничьих" песен? Автора, по ее признанию, подтолкнул сюжет из романа В.Я.Шишкова — в обозе Апраксина под Гумбиненом попугай кричит Пугачеву императорскую титулатуру. Происшествие выдуманное.
         А вот реальность из последней гражданской войны. Генерал Слащев-Крымский (прообраз Хлудова в “Беге” Михаила Булгакова) мечется в штабном вагоне по Крыму, пытаясь сдержать наступающие красные части, а на плече у него сидит белый попугай, усеивающий пол кожурой земляных орехов. Из свидетельств и придуманного складывается фантасмагорическое обозначение смуты с ее обязательным двойничеством, “бонапартизмом”, знаком которых становится странная, обманная птица — попугай. Давно подмечено, что Пушкин использовал небольшую цветовую палитру “ампирных” цветов — лазурь, багрец, золото... Но его язык насыщен световыми характеристиками.

        Отличие рассматриваемых работ от большинства недавно созданных, “юбилейных”, в том, что в них не доминирует авторское самоутверждение. Ни Зайцев, ни Смирнова не выдумывают “своего” Пушкина. Опираясь в своих ощущениях на размышления и прозрения, опыт предшественников, они почтительно прикасаются к пушкинской судьбе, добавляя крупинку к ее толкованию. Хочется сказать им доброе слово за то, что они смогли удержаться от соблазнов сиюминутного облегченного творчества и стали на путь следования традиции, соединяющей красоту и строгость формы со сложностью душевных переживаний.

© С. ГАВРИЛЯЧЕНКО